Доброволец. На Великой войне  - Сергей Бутко

Садовский вышел из зала. Спустя полминуты входная дверь открылась, и ко мне, немного прихрамывая, подошел… Орлов! Я сразу узнал поручика, несмотря на чудовищный шрам, рассекающий лицо, изуродованное правое ухо и закрытый черной повязкой левый глаз. Кто именно так обезобразил лик начальника нашей полковой разведкоманды, о судьбе которой мне ничего не было известно более месяца? Сейчас узнаю.

Помню, в пору моего счастливого советского детства, как-то гостя у бабушки летом в деревне, довелось мне стать участником настоящей битвы деревенских рыцарей. И хотя тогда встретились не тридцать жосленцев с тридцатью плоэрмельцами, а пятеро микитинских с пятью слезенскими, действо получилось не менее жарким.

Еще за неделю до часа «Х» мы тщательно точили свои деревянные, сделанные из заборных штакетин мечи и украшали гусиными перьями шлемы, созданные кустарным способом из пустых жестяных банок из-под повидла. Готовился к ристалищу и я, однако в итоге удача оказалась капризна, и наша партия проиграла бой, беспорядочно отступив под напором превосходящих сил противника. В тот горестный день я попал в плен, но сумел бежать. И теперь, спустя много лет, очутившись здесь, в ином времени и ином месте, внимательно слушал Орлова, вместе с остатками двадцатого корпуса брошенного на произвол судьбы. Рассказ у поручика получился мрачным и тяжелым:

– …Мы держались из последних сил, но патроны и снаряды были на исходе. Всех съедал чудовищный голод, а германские пулеметы, артиллерия и пехота не умолкали ни на мгновение. Мы отвечали все реже и реже. Попробовали, наконец, прорваться, но безуспешно. Кольцо сжималось и становилось плотнее, у неприятеля подходило подкрепление, наши же ряды стремительно редели. Вечно это продолжаться не могло. И вот настал последний бой у опушки леса. Что сталось с Гойдой, Морозовым и Голенищевым, я не знаю. Все тогда смешалось в бешеной карусели, где у каждого задача была одна: выжить и, по возможности, вырваться из окружения. Мне и многим другим в этом отношении не повезло. Нас обстреливали со всех сторон, а мы почти бежали по болотистым равнинам с кочками, наивно думая, что вырвемся из объятий смерти, но навстречу нам, стреляя на ходу, уже шли германские цепи, хладнокровно встречая наше безумное, без патронов наступление…

– Что было дальше? – спросил я.

– Горькая чаша плена. Наигранно-торжественно он начинался для нас. Всех оставшихся в живых офицеров, отделив от солдат, собрали в одну массу. На опушке леса нас встретил окруженный пышной свитой старший из немецких генералов. Напыщенные речи говорил: «Все возможное в человеческих руках вы, господа, сделали: ведь, несмотря на то что вы были окружены, вы все-таки ринулись в атаку, навстречу смерти! Преклоняюсь, господа русские, перед вашим мужеством!» Козырнул и ускакал. Тут другой генерал пообещал, что сейчас же для нас приготовят горячий завтрак из колбасы и чая. В это время прибыла немецкая санитарная рота с носилками и перевязочным материалом, начала помогать раненым. Добрались и до меня, но тут в воздухе неожиданно стали с треском разрываться снаряды шрапнели и гранаты. Наши снаряды. «Значит – выручают! – подумал я тогда. – Спасают! Идет, наконец, со стороны Гродно так страстно, так нестерпимо долго ожидаемая помощь!!»

– Не успела подмога?

– Увы, нет. Зато разом преобразились лица галантных победителей, моментально сделавшись какими-то испуганно-жестокими: резкие команды и даже ругань посыпались в наш адрес; немецкие офицеры быстро куда-то все исчезли, а нас по команде фельдфебеля тесно окружили конвойные солдаты с ружьями наперевес и почти бегом повели в чащу леса, все дальше и дальше от площади разрыва русских снарядов!..

Семь дней. Нас гнали, как скот, семь долгих дней, торопились скорее вывести из района боевых действий, часто сворачивали с шоссе и вели лесом или полями без дорог, видимо, боясь натолкнуться на какую-нибудь русскую часть. Не стану рассказывать все подробности этого скверного пути, хотя они и чрезвычайно примечательны. Помню, как один из конвойных солдат, познанский поляк, попытался по кусочку разделить свой хлеб между нами, но не тут-то было. С руганью на него накинулся старший конвойный. «Нельзя помогать этим русским свиньям!» – кричал он. Так обращались в пути с нами, пленными русскими офицерами, что и говорить о нижних чинах. На одной остановке я увидал, как немецкие солдаты снимали с наших лучшие сапоги, бросая взамен свою плохую старую обувь. Меж тем раненая нога все сильней и сильней давала о себе знать. Когда мы достигли Августова, боль стала нестерпимой. Но отдыха и лечения все не было.

– Вам что же, повязку даже не сменили?

– Если бы. Кое-что действительно поменяли, а именно конвой. Вместо солдат-пехотинцев к нам приставили кирасир с пиками. Злые твари. Где-то перед самими Рачками я, не в силах более терпеть боль, присел на пень, чтобы перевязать свою истерзанную ногу. Тут же ко мне подскочил один из этих пикинеров и завизжал, размахивая своим оружием. Заколоть грозился, но мне, признаться, тогда было уже все равно. Я спокойно окончил перевязку и обулся. Ничего не чувствовал. Мной всецело овладело какое-то отупение, угроза смерти не пугала, сознание действительности покинуло меня. И всюду звучали эти нескончаемые окрики старшего конвойного: «Вставать!», «Строиться!», «Скорей-скорей!», «Выходите вон!» Но это не самое грустное. Грустно стало, когда мы пересекли границу и вступили в эту треклятую Германию. Ругань, плевки, кулаки, с угрозой поднятые вверх, сопровождали нас во всех немецких местечках. Я, например, как сейчас вижу разъяренную толпу немцев, посылающую нам проклятья, и особенно запомнил искаженное яростью лицо одного дряхлого лысого старика, пытающегося слабой рукой бросить в нас камень… Вредный дед, но и он остался позади, а впереди нас ждали грязные вагоны на станции Маркграбово и стук колес. То еще путешествие выдалось. Было тесно, спали прямо на полу, скорчившись от холода. На станциях на вокзалы не выпускали, а запирали на замок. На одной большой станции Заметову сделалось дурно. В это время проходила по платформе немецкая сестра милосердия с графином воды и стаканом. Я ей крикнул через окно по-немецки: «Сестрица, дайте больному напиться воды!» Но она злорадно ответила: «Вас в Берлине напоят!» – и прошла, смеясь, мимо. Наши конвойные тоже все время со злорадством говорили, что везут нас на показ в их столицу. До Берлина мы не доехали, а свернули на юг на Познань и Бреславль. Наконец, высадили нас на станции города Нейссе, что стоит в Верхней Силезии, повели к стоящей неподалеку от города крепости, в один из фортов которой мы и угодили. Форт старый, был окружен земляными валами и рвами с водой. Как сейчас вижу эту картину. Узкий мост через ров, огромные железные ворота с двумя часовыми раскрываются перед нами, пропускают во внутренний двор форта и с визгом захлопываются. Еще слышен звук от двойного поворота ключа в замке, и я чувствую, что мы отрезаны от внешнего мира и наступает жизнь в плену. Оставь надежду всяк сюда входящий…

Да, Николай Петрович, на вашем печальном примере я в очередной раз убедился в том, что сейчас в душах немецких военных разгорается темный огонь, который впоследствии превратится в пожар под названием «нацизм». Все так. И старт розжига дан отнюдь не сегодня. Сначала робкие кабинетные споры ученых в конце девятнадцатого века на тему расовой неполноценности того или иного народа. Затем в окопах мировой войны на Западном фронте молодой человек по имени Адольф среди таких же, как он, солдат зачитывается оккультными трудами Гвидо фон Листа. Ну а после Ноябрьская революция, Веймарская республика, Туле[77], штурмовые отряды, Пивной путч, свастика…